«Когда я вышиваю, я повторяю жест десятка тысяч женских рук, которые совершали его до меня»

Художница Мария Мотылева занимается текстильными практиками и работает с женщинами, беженцами и мигрантами, которые нередко находятся в кризисной ситуации и не знают язык принимающей страны. Вместе с ними она исследует тему дома и его отсутствия, концепт безопасного места и травматический опыт бездомья. Специально для Perito феминистская исследовательница Марго Бегун поговорила с художницей о ее опыте миграции и коллективных творческих практиках, которые дают чувство безопасности и заботы.

Мы познакомились в эмиграции, на твоем мастер-классе по вышивке, где четыре часа говорили о доме, делились воспоминаниями, рефлексировали, писали текстильные письма родным. Потом был курс «Домой-домой», на котором мы учились рассказывать свои истории через медиа текстиля. Откуда начинается твоя история?

Для меня дом — это сложное понятие. Изначально это Северный Кавказ, Адыгея. Там я провела детство, там живет моя мама. Но я не адыгейка, не говорю на языке, не принадлежу этой культуре и месту. История с принадлежностью безумно сложная и очень требовательная. Тебе обязательно нужно положить себя в какую-то коробку. В детстве я не очень понимала, в какую именно.

В Москве меня постоянно спрашивали: «откуда ты?», потому что я не выглядела как русская. Я отвечала: «Из Адыгеи». Мне говорили: «Понятно, Кавказ». И я начинала объяснять, что я не адыгейка. «А кто ты?» Я не знаю. Этнически я наполовину еврейка, наполовину что-то русско-калмыцко-цыганское. Но мне странно определять свою идентичность через этничность. Ближе всего нащупывается в категориях «постсоветская» и «русскоговорящая». Есть разные корни, но связей нет.

Я очень долго пыталась найти, куда приткнуться. В 20 лет уехала в Европу. Возраст довольно ранний, чувствуешь себя немножко европейкой. А потом я поняла, что не хочу себя никуда класть. Мой дом — этот конкретный маленький домик [в Адыгее]. Это как смерть Кощея, только здесь про жизнь, иголка лежит под ковриком в бабушкином доме. Для меня это, скорее, ощущение места. Не про Россию, не про Адыгею, а про место в горах, где какое-то ощущение дома. Есть еще несколько мест, в которых это ощущение [проявляется] больше. Для меня это связь с конкретной природой и людьми. В лесу и горах — дом, среди мигрантов — дом. Очень долго я пытаюсь это выяснить.

Недавно знакомый антрополог навал меня медиатором, проводником. Сейчас я себя ощущаю скорее мостиком, а не домиком. Я ниточка между всеми историями и местами и не хочу от этого отказываться.

В этом доме ты сделала свой первый текстильный манифест, верно?

В начале пандемии я приехала в бабушкин дом. Я ощутила свою привилегию: у меня есть место, где я могу сейчас просто быть. От меня никто ничего не ждет в этом мире. Я только закончила учебу. Я художница или не художница? Мне некуда торопиться, делаю что хочу, сижу дома с мамой, хожу в лес каждый день. Рассматриваю каждую частичку дома: памятную царапину, деталь, которую сделал мой дедушка, вещи, оставшиеся от бабушки. И все это как будто становится частью моего тела. Это было блаженное время. Как раз тогда я начала заниматься вышивкой и появился проект «Дичь», сделанный из бабушкиных простыней.

С момента моего возвращения на родину это были первые попытки подумать про дом. Знаешь этот мотив из «Итаки»? Стихотворение Кавафиса очень хорошее, я им зачитывалась. Чтобы вернуться домой, нужно из него уйти. Нужно совершить этот прыжок, путешествие должно быть сделано. Моя лестница — это смелость среди простыней найти дверь, выйти, но и зайти обратно.

Константинос Кавафис «Итака»

Отправляясь на Итаку, молись, чтобы путь был длинным,
полным открытий, радости, приключений.

Не страшись ни циклопов, ни лестригонов,
не бойся разгневанного Посейдона.

Помни: ты не столкнешься с ними,
покуда душой ты бодр и возвышен мыслью,
покуда возвышенное волненье
владеет тобой и питает сердце.

Ни циклопы, ни лестригоны,
ни разгневанный Посейдон не в силах
остановить тебя, — если только
у тебя самого в душе они не гнездятся,
если твоя душа не вынудит их возникнуть.

Молись, чтоб путь оказался длинным,
с множеством летних дней, когда,
трепеща от счастья и предвкушенья,
на рассвете ты будешь вплывать впервые
в незнакомые гавани. Медли на Финикийских
базарах, толкайся в лавчонках, щупай
ткани, янтарь, перламутр, кораллы,
вещицы, сделанные из эбена,
скупай благовонья и притиранья,
притиранья и благовония всех сортов;
странствуй по городам Египта,
учись, все время учись у тех, кто обладает знаньем.

Постоянно помни про Итаку, ибо это
цель твоего путешествия. Не старайся
сократить его. Лучше, наоборот,
дать растянуться ему на годы,
чтоб достигнуть острова в старости, обогащенным
опытом странствий, не ожидая
от Итаки никаких чудес.
Итака тебя привела в движенье.
Не будь ее, ты б не пустился в путь.

Больше она дать ничего не может.
Даже крайне убогой ты Итакой не обманут.
Умудренный опытом, всякое повидавший,
ты легко догадаешься, что Итака эта значит.

1911

Я живу между Европой и Россией последние лет десять, большую часть времени в Португалии и Швейцарии. У меня много работ про дом. В 2022 году в Грузии я делала проект «Убежище» — большую металлическую сетку, на которой мы с мамой вместе вышивали. Мне нравится контраст металла и вышивки, и здесь вышивка — это забота. Получилась история о чем-то брутальном, жестком, оно может ранить, но и защитить, и ты его делаешь безопасным. Это про мир, как женщины стараются обустроить мягонькое убежище.

Потом «Убежище» превратилось в партиципаторный перформанс. На фестивале современного искусства «Мицелиум» в Кахетии зрители могли присоединиться, вышить что-то или просто взаимодействовать с объектом. Получилась коллективная попытка создать безопасное место для себя и ближних.

Как случился поворот от работы «в себе», соло-вышивки, иллюстрации, комикса к коллективным перформативным практикам и социально включенному искусству?

Это началось, когда я стала преподавать. Я окунулась в вышивку, ее историю и поняла, насколько она укоренена в женском опыте, практиках и голосе, в выживании. Пришло ощущение, что каждый раз, когда я вышиваю, я повторяю жест десятка тысяч женских рук, которые совершали его до меня. Когда я начала проводить мастер-классы, то поняла, что приходящие ко мне женщины — это те же женщины, о которых я рассказываю. Стало очень приятно, тепло, безопасно. Это моя большая опора.

Вышивка часто воспринимается как декоративно-прикладное искусство, куда гораздо ниже барьер входа. Люди боятся рисовать, а вышивка всегда где-то рядом: бабушка моя вышивала, мама тоже, и я попробую. Здесь нет ожиданий от себя. С другой стороны, когда ты современная художница, тебя это раздражает. Но мне начинает нравиться: да, женское искусство, «маленькое», «несерьезное». Когда мы говорим о современном искусстве, то представляем мужчину в белом кубе в галерее. Он великий художник, хорошо продается, его обожают. Вот эта схема мне не очень интересна, она неактуальная и вертикальная. Такая история про императора меня не завораживает. Мне интересно содействие, коллективное переживание, попытка сделать что-то вместе. Мне интересно то искусство, которое производит касание в моменте. Мне хочется заменить мраморные памятники на подушки. Если бы было можно поменять железных мужчин с мечами в центре городов на мягкие текстильные объекты и вышивки, мир был бы немножко другим.

Получается, это такой опыт сопротивления? Вызов художницы элитарному концепту искусства?

Да, именно. Это как раз социальное. Мне нравится, что в текстиле ты можешь существовать в пространстве между. Это современное искусство, но у него есть контекст: женский труд и женский опыт. Я не хочу его игнорировать.

Я вижу в коллективных творческих практиках перспективу, в том числе в изучении друг друга. Вышивка сама по себе замкнутая, тихая практика. Она хорошо работает как социальная: во время совместной работы люди начинают говорить, в том числе и о важных вещах. Когда ты расслаблена и сосредоточена, появляется место для твоего голоса, тебя слушают.

Только пространства для этого разговора мало. Я имею в виду для тех, кто маргинализирован: женщин, беженцев. Их никто не хочет слушать, а здесь [в коллективных практиках] есть пространство, чтобы что-то рассказать или просто услышать себя. Когда человек занимается творчеством, мне кажется, такой опыт свободы уже невозможно отнять. Если ты почувствовал это однажды, ты можешь ощущать его в других сферах жизни.

Расскажи, как ты начала работать с беженками и беженцами.

Я давно занимаюсь волонтерством, что-то делала еще в Москве, но раньше это не пересекалось с моей художественной практикой. В Грузии я познакомилась с Аннет Карле. Это удивительная женщина, которая на свои сбережения создала инициативу по поддержке беженцев и мигрантов у себя в городе, недалеко от Цюриха. Однажды она пригласила меня устроить мастер-класс в их культурном центре. Я приехала, провела там пару недель, потом еще раз, и теперь это уже отдельный проект и наша общая жизнь.

Осенью я участвовала в фестивале Mobile в Санкт-Галлене в Швейцарии. Он посвящен развитию общественных пространств и созданию мультикультурного диалога. В течение нескольких дней абсолютно разные люди — местные, мигранты, беженцы — обсуждают жизнь района. Происходят дискуссии, параллельно проводятся мастер-классы и творческие активности. У меня там был стол с вышивкой под открытым небом.

В один из дней люди вокруг обсуждали какие-то важные демократические дела, а одна женщина просто сидела в стороне. Мне сказали, что она не разговаривает ни на немецком, ни на английском, ни на французском. Только по-арабски. Я подошла к ней, каким-то образом позвала с нами в сад посидеть, повышивать. Она пошла и сделала очень смешной портрет мужа. Через этот процесс женщина сумела столько о себе рассказать, хотя мы не говорили на одном языке. Она рассказывала про своих детей и шутила так, что все вокруг смеялись. Такой разговор не случился бы ни в каком другом контексте. Ей было что рассказать и что дать, несмотря на языковые и культурные барьеры. 

В итоге у нас получился большой белый флаг, наш манифест. С этой темой я давно работаю. Не существует флага, который отражал бы сложность моей ситуации, взгляды, выбор, историю семьи и даже мою этническую принадлежность. Национальный флаг сочетается только с доспехами, а у нас их нет. Это выбор уязвимости как брони. Белый флаг — флаг капитуляции, которой нет места в нашем «обществе победителей». Но у беженца или мигранта нет даже шанса сдаться и отдохнуть. Как сказал мне один мальчик из Афганистана: «Я словно плыву посреди озера и измотан. Не могу вернуться назад и не могу идти вперед». Так что приходится или плыть, или тонуть, если только не найдется кто-то, кто спасет тебя из воды. Наш белый флаг — это пространство, где можно отдохнуть и сложить броню. Оно для всех.

Там, кстати, было очень много сердец. Для меня вышивка сердец — это особенная тема. С них начинают почти все, с кем я работаю, особенно дети. В начале я так реагировала на это: «Опять эти сердца». А потом, наоборот, стала к ним трепетно относиться, потому что в этом есть что-то чистое, наивное и объединяющее. Мы с Аннет загадали, что когда будем делать выставку [с вышивками беженок и беженцев], то отдельную комнату заполним работами с сердцами. Ко мне чаще всего приходят женщины, а в этом проекте участвовали и мужчины. Я нигде не видела такого количества прекрасных мужчин, отцов, мужей, которые вышивают имена своих детей, розы, сердца. В этом столько нежности. Кажется, что это придало мне веры, то есть это пространство не только для борьбы женщин за равноправие — здесь и мужчины могут найти место для себя, своей уязвимости и нежности.

Ты сейчас говоришь в основном о мужчинах из сообществ с опытом травмы. Они находятся в ситуации пограничья, когда оказались отделенными от своей культуры, но не чувствуют принадлежности к другой. Эта позиция как раз кажется локацией уязвимости. И когда мы говорим о нетипичном гендерном вовлечении важно учитывать контекст.

Уязвимость бывает разной. Совместно с Kulturstube [инициатива по содействию беженцам и мигрантам в процессе интеграции в культурное пространство Швейцарии] мы делаем проект Heimatsticken — stitching home. У нас есть два очень важных участника. Один из них — белый мужчина в возрасте из Нидерландов. Он очень тяжело болеет, но все время приходит, уязвимый, беззащитный и очень заботливый. Я увидела, как этот опыт уязвимости меняет человека. Как будто мы становимся людьми только после того, как пострадаем. Не знаю, как к этому относиться.

Мы много говорим о беженстве и миграции. Меня эти вопросы очень волнуют. Конечно, опыт миграции и опыт беженства — очень разные вещи. Я это понимаю, но, благодаря личному опыту миграции, могу до какой-то степени сопереживать и, возможно, более тонко чувствовать этот опыт отсутствия дома. Обычно говорят: проблема беженцев. Как будто привезли 100 мешков, и мы не знаем, куда их переправить. Никто не говорит, что это люди, у которых остались семьи. Люди, которые хотят самореализоваться. Им есть что показать и рассказать. Они могут чему-то научить. Но национальная миграционная система просто не работает. Она ломает жизни людей, которые могли бы многое дать обществу.

Когда я кому-то это рассказываю, на меня смотрят как на сумасшедшую. У меня появляется ощущение, что я в том же мире, что и люди, с которыми я работаю. Иногда мне кажется, что европейцы живут в другом мире, похожем на рекламу «Икеа». И мне нужно все время им что-то объяснять. Они слушают, с одной стороны, с каким-то сожалением, а с другой стороны, мол, ох, как нам повезло, что мы не там. Есть, конечно, исключения. Люди, с которыми я работаю в Швейцарии, невероятные. Мне кажется, когда у тебя есть привилегии, нужно совершить большое усилие, чтобы выйти из пузыря. Мир сейчас очень странный. Но я однозначно нашла свой. Мое ощущение дома, скорее, связано с людьми, переживающими состояние бездомья.

В нашем проекте участвует Мэдди из Эфиопии. Будучи беременной, она на лодке добралась до Италии, потом до Швейцарии. Сейчас ее сыну девять лет, и все это время Мэдди ждет документы. Мальчик ходит в школу, но в остальном у них нет никаких прав. Однажды мы обедали у нее дома, и ей позвонил муж, который остался в Эфиопии. Они не видели друг друга девять лет. Отец никогда не видел своего сына. Но они разговаривают почти каждый день. Для меня это было шоком. Быть беженцем — это как сидеть в тюрьме.

Таких разговоров было много. «Мэдди, сколько лет ты не была дома? Сколько лет ты не видела маму?» — «Девять лет…» Такой огромный срок. Я сделала большую вышивку «Девять лет». Это стало импульсом для моей рефлексии. Я много разговариваю с беженцами. Возможно, сделаю фильм. Нам очень нужно об этом говорить. Я поняла, что разговоров о беженцах много, но они не те, которые на самом деле нужны.

В духе «как сделать их удобными»? «Как приручить собаку?»

Да, именно. Как приручить собаку. У Мэдди умерла мама, они не попрощались. Об этом сложно говорить, и мне кажется, что текстильное медиа дает пространство и время. Процесс вышивки медленный и тихий, за это время можно услышать свой голос. Я говорю: «Мэдди, что ты сделаешь, когда тебе дадут документы?» Она отвечает, что поедет в Эфиопию. Я хочу, чтобы в разговорах о беженцах освещали такие ситуации.

Еще у меня был очень интересный опыт с женщинами из Афганистана. Сначала пришла Мариам, потом Аиша, потом другие. Многим было сложно адаптироваться. Сперва они вышивали цветочки и птичек. Потом я говорю: «Хочешь вышить свой портрет?» Это было невероятным попаданием. Почувствовав себя в безопасности, первое, что делают женщины, которым нельзя показывать лицо, — вышивают автопортреты. Меня это поразило.

Потом пришла Соня, она из Ирана. Вышла замуж в 16 лет. У нее опыт очень раннего материнства, за ним беженства. Как в этих условиях сохранить себя? Не то что сохранить, а вообще найти себя, свой голос — как узнать про него? Я заметила, многие женщины очень сильно сосредоточены на детях. Когда я у них спрашиваю, что такое дом и что дает чувство дома, почти все говорят про детей. Я спросила у Сони, что она любит как человек и как женщина, кроме своего ребенка. Оказалось, она делает очень классные торты с розочками. И она вышила детский тортик и написала на нем свое имя!

Я хочу, чтобы имена всех участниц и участников проекта, людей, у которых нет бумажек, нет голоса и никакого места в Швейцарии и в мире, были очень крупно написаны на стене большого Государственного музея. Это не благотворительность и даже не социальная работа или арт-терапия — для меня это именно искусство.

Как сильно на тебя влияют практики социально вовлеченного искусства и общение с персонами, имеющими опыт миграции и беженства? Как это меняет твое восприятие дома, твое искусство?

Это параллельные процессы, все происходит одновременно и со мной. Начинается война. Я понимаю, что теряю дом, и не понимаю, где мой дом. Я начинаю работать с людьми, у которых ситуация еще хуже. Это дает возможность посмотреть со стороны, увидеть, что я не одна. Это сильно влияет на меня: тема бездомности, с одной стороны, тема дома — с другой. Мне очень интересно состояние между. Я начинаю видеть потенциал в этом состоянии.

Мы с художницей Машей Безуглой вместе переживали происходящее, думали, как это выразить, и сделали перформанс «Мой дом был здесь». Мы накрыли уютный обеденный стол для семьи и друзей. Все ждут совместного домашнего действия. А потом приходит человек и сметает все со стола на землю, разбивает, проходится по осколкам. Так мы себя ощущали. Когда все разбито, мы начинаем это восстанавливать, собираем осколки, возвращаем их обратно на стол, чиним предметы…

Спустя полгода у нас прошла выставка в Лиссабоне «Мой дом был здесь». На ней мы показали фильм о перформансе, собранные там объекты и новые тематические работы. Получилось очень символично: это был последний день перед моим отъездом из города. Я провела в Португалии пять лет и не получила продление ВНЖ. Можно было пробовать снова, ждать, надеяться, но я решила, что мне нужна передышка, и уехала. Это риск и вместе с тем привилегия: я себе эту передышку хоть как-то могу позволить. Сейчас мне не очень комфортно жить в Западной Европе, я уже говорила, что ощущаю себя в рекламе «Икеа», пока за окном горит мир. Я живу в дороге и снова ищу дом.

Ты говорила, что, когда закончишь одну из своих первых работ, «Вечную кавказскую женщину с синим сердцем», обязательно найдешь все ответы про себя. Ты ее закончила? Ты нашла ответы?